Когда неласковые руки времени смыли худшую боль, Лаувейя прижал новорожденного к груди. Дитя не издало ни звука, ни вскрика, ни жадного визга. В стылом воздухе звучало лишь эхо его собственной боли да тонкая, острая музыка ветра, звенящего сосульками в вышине.
Сначала пришел стыд, стыд за то, что он принес в этот мир, гнев от упущенной возможности. Лаувейю охватило черное кислое веселье при воспоминании о самонадеянной уверенности в том, что он в своем величии может совокупляться с кем захочет и все равно родит наследника, достойного могучего трона Ётунхейма.
Ошибка.
Слово оставило горький и чуждый привкус на языке.
Глядя на безмолвное дрожащее существо в своих руках, он мечтал расколоть его голову о ближайшую глыбу сверкающего льда. Подобная жестокость успокоила бы рвущийся наружу гнев. Его первенец – крошечное странное нечто… насмешка над его собственным образом и фигурой.
У новорожденного были волосы! Черные как глубокий холодный океан, что омывает своими чарами континент Трим. Отец Лаувейи называл его Тенью Фафнира, зверя прилива, подстерегающего всех беспечных ётунов, осмелившихся считать Море своим владением. Лаувейя не понимал отца до сего дня, что есть тень пред ослепительным сиянием Зимнесвета? Он понял теперь, намотав на палец тонкую прядь мокрых волос собственного ребенка. Младенец состоял из теней, игры света и голубой кожи.
И все же…
Младенец был красивым… прекрасным. Не ётун. Лаувейя знал, что он есть, не хуже своего знал образ своих людей, в расе Ётунов нет красоты. Лишь в зиме достаточно красоты, во всех её неласковых формах.
Но здесь, в его руках было то, что цениться превыше всего в Девяти Мирах, нечто, способное устыдить Асов.
В тот час Лаувейя понял, что он родил в своем дворце, что продолжило длинную и непрерывную родословную Королей Ётунхейма.
Крошечное божество, принадлежащее Лаувейе и только ему.
Первенец Громовержца, Лаувейи, Ётунхейма.
Принц.
~ * ~
Лаувейя неусыпно следил за сыном, его тень, подобно когтям кровавого орла, падала на каждого, кто осмеливался прикоснуться к крошечному темноволосому ребенку. Он смотрел, как его дитя становится красивее и умнее с каждым расцветом зеленой луны, являющей Ётунхейму свое израненное рябое лицо лишь раз в солнечном году.
Сын называл его папой, отцом с ясной, незамысловатой радостью. Слова, вылетающие из изогнутого как лезвие меча рта, били по Лаувейе с теплотой, какой он не испытывал никогда ранее.
Гордость, привязанность… любовь. То, что раньше было для Лаувейи пустыми словами, которые он в нужный момент использовал и отбрасывал как ребенок надоевшую игрушку, приобретало истинный смысл под изгибами его рёбер. Поначалу он боялся того, что Локи расшевелил в нем, позже – научился принимать с плохо разыгрываемой непринужденностью.
Ко времени, когда Локи сумел подняться и сделать несколько шажков по сияющим полам Дома Высокой Зимы, у Лаувейи вошло в привычку управлять двором, баюкая на коленях крошечного, похожего на птицу сына. Неожиданно, но для большинства ётунов это было зловещим зрелищем. Что за существо способно очаровать Короля настолько, что он нарушает неписанный, соблюдаемый тысячелетиями древний обычай? Маленькое, слабое, странное, его должно отдать Фафниру, глубинам, дабы не оскорбляло оно сильных и достойных.
В честь первого дня рожденья Принца Лаувейя отправил девять сотен лучших ётунов, посмевших клеветать против вида Локи или усомниться в его происхождении, в тот самый Океан, которому они хотели отдать младенца.
Сидя на коленях у отца, Локи молча смотрел, крошечные пальчики обхватили крупные изумруды, вплетенные в его волосы.
Лаувейя знал, что плещется в этих карминных глазах – магия. Он родил на свет заклинателя рун, колдуна, чародея – первого за последнюю тысячу лет.
Девять сотен слепых, жалких ётунов утонули в брюхе Фафнира, а Лаувейя прижал сына к широкой груди и плотнее укутал в волчий мех дрожащую фигурку. Локи издал похожий на смех звук, звоном тысячи сосулек огласивший чертоги отцов его отца.
Лаувейя решил, что это замечательный звук.
~ * ~
Лаувейей овладел голод.
Капризные ветра несли предчувствие битвы, и еще до следующего восхода зеленой луны Война прошествовала к вратам Ётунхейма. Асгард, волчица с красной пастью, положил глаз на Ётунхейм, так же как Ётунхейм положил глаз на Мидгард.
Это тянулось, тянулось и тянулось.
Лаувейей овладела усталость.
~ * ~
Когда Локи достиг возраста четырех зеленых лун, магия сжигала его подобно неземному огню. Лаувейя вернулся с поля битвы, покрытый кровью врагов по самые израненные плечи, лишь для того, чтобы увидеть своего крошечного первенца в неласковых руках смерти. Казалось, что кровать проглатывает Локи, меха скрывали его изящные руки с длинными пальцами. Пот – пот! – пропитавший густые черные волос, окрасил ярко-голубую кожу горьким, пугающим серым.
Лаувейя молчаливо ждал выбора Смерти, краем глаза замечая печальное мелькание других своих детей.
Шесть дней блуждало его дитя под приливом, на седьмой день Локи проснулся, и весь Ётунхейм содрогнулся от оглушительного вопля новорожденной мощи божества.
Лаувейя вернулся к войне с Асгардом, радостный, выдыхая на врагов лёд и пламя со стократ умноженной яростью.
~ * ~